Исключительные - Страница 48

Жестикулируя одной рукой, другой он опустил иглу на пластинку, и зазвучали мяукающие вступительные аккорды песни.

— Может быть, тебе стоит обратить внимание на радио, — сказала потом его мать. Предполагалось, что это замечание будет полезно, но в то же время оно отражало семейную тревогу о том, что у Гудмена еще не обнаружилось никакого «настоящего» таланта. Да, он хотел стать архитектором, но нельзя же стать архитектором, забывая поставить балку. От него добивались «целенаправленных действий», как часто говорил отец. Но зачем ему уже сейчас нужно уметь что-то делать? Жюль недоумевала. Шестнадцатилетний Гудмен был индифферентным, беспокойным учеником в своей альтернативной старшей школе. Стояние за вертушкой на свадьбе кузины Мишель позволило ему вновь обрести свою летнюю мощь. Когда вечеринка закончилась, оставшиеся ночевать гости разлеглись на кушетках, кроватях и коврах, как бабочки на булавках.

Каждый год в «Лабиринте» устраивалась и новогодняя вечеринка, вот на нее и пришли друзья по лагерю. Они поглощали слоеные канапе, прохаживаясь по комнате в заключительные часы 1974 года, и Эш прихватила шейкер с мартини и принесла его в темную, неопрятную спальню Гудмена. В кресле в виде большой подушки, набитой пластиковыми шариками, Эш уселась на колени к своему бойфренду Джоне. Жюль смотрела из угла, как Кэти Киплинджер прижимается к Гудмену на кровати с набалдашниками в форме ананасов, касаясь губами его уха. Его уха! А он, невозмутимый, явно довольный, запустил руку в светлые волосы Кэти. Жюль думала о том, что ее собственным нелепо рыжим волосам недостает шелковистости, столь желанной для таких парней, как Гудмен, и для всех мужчин на свете. Но Итану, похоже, не хотелось этим летом запустить руку в такие волосы. Ему нужны были только волосы Жюль, нужна была только Жюль.

Теперь они, Итан и Жюль, с приближением полуночи сидели, как само собой разумелось, рядом, и когда официально наступил Новый год, губы Итана Фигмена соприкоснулись с губами Жюль, и он жаждал узнать, насколько долгий и крепкий поцелуй ему будет позволен. Поскольку это была новогодняя ночь, она не сразу отстранилась от него. Но все-таки через несколько секунд отпрянула со словами:

— Итан, что мы делаем?

— Ничего, — ответил он. — Это был ностальгический поцелуй. Окрашенный в сепию. Такой поцелуй, когда люди… одеты в цилиндры… а дети катают обручи по улице и сосут леденцы.

— Точно, — выдавила она из себя, улыбнувшись.

Жюль заметила, что на кровати Гудмен, похоже, хочет проглотить Кэти, вобрать ее в себя. Но подобной бурной активности не происходило между Эш и Джоной, которые продолжали целоваться, как две тождественные птицы на ветке, сообща передающие червяка туда-сюда, из клюва в клюв.

— С Новым годом, Жюль Великая, — сказал Итан Фигмен, глядя ей в глаза.

— Я не великая, — возразила она.

— А я думаю — да.

— Почему? — не удержалась Жюль от вопроса. Она не напрашивалась на комплименты, а просто хотела понять.

— Просто ты очень естественная, — ответил он, пожав плечами. — Не такая нервная, как некоторые девчонки — те, что постоянно следят за фигурой или делают вид, будто они чуть глупее парней. Ты честолюбивая, сообразительная, ты такая забавная, ты настоящий друг. И, конечно, ты очаровательна.

Он снова обнял ее — прекрасно понимая: хотя подобные моменты — странные моменты — могут время от времени возникать, все равно ничего сексуального или хотя бы романтического между ними никогда не произойдет. Они друзья, просто друзья, хотя дружба очень многое значит.

— Я на самом деле не великая, — настаивала она. — Во мне нет никакого величия.

— А, по-моему, есть. Просто оно не напоказ, и мне это нравится. Но тебе надо делиться им и с другими, — сказал Итан. — Не только со мной.

— Хотя, — добавил он через мгновенье охрипшим голосом, затем прочистив горло, — когда его увидят, в тебя сразу вцепятся, и мне будет грустно.

Жюль не была ни красивой, ни чувственной. Почему же он так верен ей и своему представлению о ней? Его преданность рождала в ней желание быть лучше, чем она есть на самом деле: умнее, веселее, с более широким кругозором. Будь лучше, строго велела она себе. Будь хорошей, как он.

Чуть позже Жюль и Итан приготовились ко сну, лежа рядом в берлоге Вулфов на белом ковре, по-видимому, сделанном из собачьей шерсти. Большой аквариум отбрасывал пузырящийся тусклый свет на книги, выстроенные по всем четырем стенам. Имена авторов подтверждали, что в этом доме живут вдумчивые, интеллигентные, современные люди, читающие Мейлера, Апдайка, Стайрона, Дидион. Жюль могла бы шепнуть Итану, что очень счастлива сейчас, но это звучало бы как поддразнивание. Она лежала рядом с ним, улыбаясь, и ему пришлось сказать:

— Что тут веселого? Смеешься надо мной?

— Нет, конечно, нет. Просто мне хорошо, — осторожно сказала она.

— Стариковское слово, — отозвался Итан. — Может быть, ты его употребила, потому что примеряешься к старости.

— Может быть.

— Тысяча девятьсот семьдесят пятый. Разве эта цифра не выглядит чрезвычайно старой? Тысяча девятьсот семьдесят четвертый уже к ней подталкивал. А мне нравился семьдесят второй, вот он для меня в самый раз. На вопрос, какой сейчас год, по-моему, всегда надо отвечать: Тысяча девятьсот семьдесят второй. Джордж Макговерн, помнишь его? — он вздохнул. — Старину Джорджа?

— Помню ли я его? Я не совсем тупая, Итан.

— Просто он пришел и ушел. Мы его выдвинули, как идиоты, и нас еще и побили, а потом прошло время. Все на свете, — запальчиво произнес он, — будет все дальше и дальше отходить от того, что выглядит привычным для нас. Я где-то прочитал, что большинство по-настоящему сильных чувств, что ты когда-либо испытаешь, возникает примерно в нашем возрасте. А все, что придет потом, будет казаться все более и более разбавленным, приносить все больше и больше разочарования.