Исключительные - Страница 59

Сейчас, в начале пути, она сидела со своим «Табом», ковыряя ногти; Жюль заметила, что эти прежде идеальные овалы теперь похожи на тонкие пластинки, вросшие в пальцы. После новогодней ночи каждый ноготь непрерывно обкусывался и был окружен раскромсанной, воспаленной, опухшей кожей. Если секс напоминает поедание своего партнера, то это похоже на самопоедание. Кэти подняла руку и отгрызла кусочек кожи у большого пальца; Жюль чуть ли не ждала, что увидит ее с окровавленным ртом, как будто Кэти — животное, застигнутое в момент хищничества и блаженства. Кошка с птичкой в зубах, дерзко взирающая на человека и вопрошающая: «Ну? Чего уставился?»

Кэти привычно уродовала себя, после чего делала еще один большой глоток «Таба» — охотница за ногтями и кожей пальцев. Жюль вспомнила, как в тот год, когда умирал отец, сама терзала свои волосы. Она не хотела, чтобы ее волосы так выглядели, а теперь Кэти не хотела, чтобы ее руки выглядели эдак. Но она пила свой «Таб» и грызла свои пальцы, занималась этим за столом, либо слушая Жюль, либо по большей части говоря. Похоже, она даже не считала странным или неловким такое поведение. Наслаждение было столь важно, облегчение столь необходимо, словно она мастурбировала в кофейне. Жюль хотелось сказать: «Кэти, ты вообще в порядке? Ты меня жутко пугаешь». Но до чего же глупо прозвучал бы этот вопрос, ведь Кэти уже дала им всем ответ.

Жюль припомнила модный эротичный танец, который Кэти исполняла для девочек в их вигваме, тот потрясающий эффект, когда она свободно владела своим трясущимся телом, практически не стесняясь его чрезмерных объемов и гордясь его особой силой. Но теперь, подумала Жюль, это закончилось. Больше нет свободы. Больше нет гордости. Никогда больше не будет у Кэти Киплинджер бесстыжих танцев в вигваме.

В следующем году в колледже в Баффало Жюль примет участие в марше «Вернем себе ночь», проходя по темным улицам среди сотен и сотен хмурых женщин, несущих свечи. Тогда по всей стране прокатилось множество подобных маршей, так не похожих на шумные «Парады шлюх», которые грянут тридцать лет спустя, когда молодые женщины будут надевать что попало — кукольные пижамы, просвечивающиеся блузки, леопардовые костюмы, — фотографируя друг друга и через считанные секунды выкладывая снимки в интернет. В былые дни акций «Вернем себе ночь» можно было маршировать вместе с другими женщинами и чувствовать, что все насильники мира малы и бессильны. Вся сила у вас с вашими свечами. Сестры! У этих мужчин, злобных неудачников с пустыми глазами, зажимавших вас в гаражах, вообще ничего не было.

— Все происходило не так, как он говорит, — сказала сейчас Кэти, врубая соломинку в лед своего «Таба», как маленькую кирку. — Это случилось так, как я рассказала. Я бы не стала придумывать.

Она куснула ноготь, и тонкий слой кожи отделился, отшелушился. Что она сделает с ним сейчас, когда он у нее во рту? Выплюнет в салфетку, как хрящик? Нет, она его съела, как будто изнывала от желания самой себя.

— Я тебе, конечно, верю. Но мне кажется, что он тоже не стал бы выдумывать, — сказала Жюль.

Кэти Киплинджер глянула через стол. Кэти созрела, а Жюль — ребенок, лучшая подруга красивой и измученной девушки, пришедшая сюда, чтобы выполнить ее поручение.

— Почему ты так думаешь? — спросила Кэти. — Он жульничал в школе, ты же знаешь, еще когда готовился поступать в колледж. Списал работу у другого мальчика. Спроси его самого. Именно поэтому ему пришлось перейти в другую школу. Его заставили уйти.

— Я все об этом знаю, — сказала Жюль.

У Кэти был отчетливо хрящеватый нос; хотя сейчас она не плакала, глаза ее покраснели, потому что она много плакала в течение шести недель.

— Честное слово, Жюль, — сказала Кэти. — Ты как будто вообще ничего не знаешь. Ты просто так запала на него, на Эш, на старых добрых Бетси и Гила. Думаешь, все они спасли тебя от глупой и скучной жизни. Но, в отличие от тебя, я не презираю своих родственников. Я их действительно люблю.

— Я не презираю своих родственников, — кротко ответила Жюль, потрясенная, разоблаченная. Слова позорно застревали в горле.

— Родители прекрасно ко мне относились, — сказала Кэти. — И Трой тоже, хотя сомневаюсь, что он долго пробудет рядом. Я бестолковая, и он это знает. Не могу сосредоточиться. Лью слезы. Подружка из меня так себе. Все учителя в Найтингейле ведут себя очень тактично, но меня этот случай изменил. И теперь я другая.

Она наклонилась вперед и продолжила:

— Гудмен грубо вторгся в меня, Жюль, ты меня слышишь? Я была не готова, я была сухая. Ты вообще понимаешь, о чем я говорю, — сухая?

Жюль быстро кивнула, в то же время подумав: погоди-ка, а я правда знаю, что это значит? Она как бы и знала, и не знала. Секс и выделения все еще существовали для нее в наполовину осознанном виде. Таились, как свет под дверью или, скорее, как вода, льющаяся под дверь. Скоро она покроет весь пол, но этого еще не произошло.

— Я была сухая, и было больно, по-настоящему больно, — рассказывала Кэти, — и я крикнула, чтобы он остановился, а он знаешь что сделал?

Ее губы всколыхнулись от нахлынувших воспоминаний.

— Он просто усмехнулся сверху, словно счел это забавным, и продолжал свое дело. Как будто рукоятку крутил. Можешь ощутить это сейчас, когда я это говорю?

Да, Жюль это ощутила, и ее челюсть затвердела, а бедра сами собой выгнулись; они с Кэти оказались на той койке вместе, и никто не мог им помочь. Теперь и ей захотелось съесть свои пальцы. Она в отчаянии взглянула на Кэти, как будто они были двумя енотами, попавшимися в один капкан. Скоро они начнут грызть друг друга. Жюль прищурилась, расслабляясь. Рукоятка повернулась в другую сторону, освобождая ее. Она пришла в себя и произнесла единственную фразу, какая мелькнула в ее голове. Эта фраза навсегда вызовет у Кэти Киплинджер разочарование и отвращение, и все же она, запинаясь, ее произнесла: